ЖИЛ-БЫЛ на свете двадцать пять оловянных солдатиков, родных братьев по матери — старой оловянной ложке; ружья на плече, голова прямо, красный с синим мундир — ну, прелесть что за солдаты! Первые слова, которые они услышали, когда открыли их коробку, были: «Оловянные солдатики!» Это закричал маленький мальчик и захлопал в ладоши. Ему подарили солдатиков в день рождения, и он сейчас же расставил их на столе.
Все солдатики были совершенно одинаковые, кроме одного, у которого была только одна нога. Его отливали последним, и олова немножко не хватило, но он стоял на своей одной ноге так же твёрдо, как другие на двух, и он-то как раз и оказался самым замечательным из всех.
На столе, где оказались солдатики, было много разных игрушек, но больше всего бросался в глаза чудесный дворец из картона. Сквозь маленькие окошки можно было видеть дворцовые покои. Перед самым дворцом стояло круглое зеркальце: оно было совсем как настоящее озеро, а вокруг него располагались маленькие деревца. По озеру плавали восковые лебеди и любовались своим отражением.
Всё это было прелестно, но прелестнее всего была крошечная барышня, стоявшая на самом пороге раскрытых дверей дворца. Она тоже была вырезана из бумаги, но на ней было юбочко из тончайшего батиста, через плечо — узенький голубой шарфик, а на груди сверкала блёстка не меньше её собственного лица.
Барышня протягивала вперёд обе руки — она была танцовщицей — и так высоко закинула одну ногу, что оловянный солдатик совсем не мог её разглядеть и подумал, что у красавицы, как и у него, всего одна нога. «Вот была бы мне жена! — подумал он. — Только она, видно, из знатных, живёт во дворце, а у меня всего-навсего коробка, да и то нас в ней целых двадцать пять; ей там не место! Но познакомиться всё же не мешает».
И он спрятался за табакеркой, что стояла тут же на столе; отсюда ему было отлично видно прелестную танцовщицу, которая по-прежнему стояла на одной ноге, не теряя равновесия.
Вот настал вечер; остальные оловянные солдатики были убраны в коробку, и все люди в доме легли спать. Теперь и игрушки сами стали играть — и в гости ходить, и в войну, и на бал танцевать. Оловянные солдатики загремели в коробке — им тоже хотелось поиграть, да не могли поднять крышки.
Щелкунчик кувыркался, грифель плясал по доске; поднялся такой шум и гам, что проснулась канарейка и тоже заговорила, да ещё стихами! Только оловянный солдатик и танцовщица не сдвинулись с места. Она по-прежнему держалась на кончике пальца, простирая вперёд обе руки, он так же стойко стоял на своей единственной ноге и не сводил с неё глаз.
Пробило двенадцать. Щёлк! — и крышка табакерки отскочила; только там оказался не табак, а маленький чёрный тролль. Табакерка-то была с секретом!
— Оловянный солдатик, — сказал тролль, — нечего тебе заглядываться!
Но оловянный солдатик сделал вид, будто не слышит.
— Ну, постой же! — сказал тролль.
Утром дети встали, и оловянного солдатика поставили на окно. Вдруг — не то по милости тролля, не то от сквозняка — окно распахнулось, и солдатик полетел вниз головой прямо на мостовую.
Падение было ужасное: солдатик перекувырнулся в воздухе, штык его вонзился между камнями мостовой, и он так и остался торчать вверх ногами на одной ноге.
Мальчик и служанка сейчас же выбежали на улицу искать его, но, сколько ни старались, не могли найти. Один раз они чуть не наступили на солдатика, и всё-таки не заметили его.
Крикнул бы он им: «Я здесь!» — они, конечно, сразу нашли бы его, но он считал неприличным кричать на улице: он же носил мундир!
Начал накрапывать дождь; капли падали всё чаще, чаще, и наконец хлынул ливень. Когда он кончился, по улице прошли два уличных мальчишки.
— Гляди-ка! — сказал один. — Вон оловянный солдатик! Надо отправить его в плавание!
И они сделали из газеты лодочку, поставили в неё оловянного солдатика и пустили по водосточному жёлобу.
Мальчишки бежали рядом и хлопали в ладоши. Боже мой, какие волны ходили по жёлобу, как бурлил поток! Ведь дождь лил не на шутку.
Бумажная лодочка то ныряла, то взлетала на гребень волны, то кружилась на месте, так что у солдатика дух захватывало, но он держался стойко — ружьё на плече, голова прямо, грудь вперёд.
Вдруг лодочку занесло под длинный мост: стало так темно, словно солдатик опять попал в свою коробку.
«Куда это меня занесло? — подумал он. — Да, да, всё это проделки тролля! Ах, если бы со мной в лодочке сидела та барышня, будь хоть вдвое темнее, и тогда мне было бы не страшно!»
В ту же минуту из-под моста выплыла большая водяная крыса.
— Есть у тебя паспорт? — спросила она. — Давай паспорт!
Но оловянный солдатик молчал и ещё крепче сжимал ружьё.
Лодка плыла дальше, а крыса плыла за ней. У! Как она скрежетала зубами и кричала плывущим навстречу щепкам и соломинкам:
— Держи его! Держи! Он не заплатил пошлины! Не показал паспорта!
Но течение несло лодочку всё быстрее и быстрее, и солдатик уже увидел впереди свет.
Вдруг он услышал такой страшный шум, что любой храбрец струсил бы. Представьте себе — в том месте, где кончался жёлоб, вода низвергалась в большой канал. Для солдатика это было так же страшно, как для нас нестись на лодке к большому водопаду.
Лодка уже подплыла вплотную к этому месту, и остановить её было невозможно. Бедный солдатик держался по-прежнему прямо и даже глазом не моргнул. Лодка перевернулась три-четыре раза, наполнилась водой до краёв, и ей пришёл конец.
Солдатик по горло очутился в воде, а лодочка всё глубже и глубже уходила в воду; бумага размокла.
Вода захлестнула солдатика с головой, и он подумал о прелестной маленькой танцовщице — больше ему не увидеть её. В ушах у него звучало:
Вперёд, стрелок, на смерть идти!
Бумага окончательно расползлась, и оловянный солдатик пошёл ко дну, но в ту же минуту его проглотила большая рыба.
Боже мой, как темно было внутри! Тёмнее, чем под мостом, куда тебя течением занесло, да ещё и тесно! Но оловянный солдатик и тут не падал духом. Он вытянулся во весь рост и не выпускал ружья из рук.
Рыба металась туда и сюда, делала самые удивительные прыжки, но вдруг замерла.
Через некоторое время в неё как будто молния сверкнула. Потом стало совсем светло, и кто-то закричал:
— Оловянный солдатик!
Оказывается, рыбу выловили, принесли на рынок, потом она попала на кухню, и кухарка распорола ей брюхо большим ножом. Кухарка взяла солдатика двумя пальцами за талию и отнесла в комнату.
Все хотели посмотреть на такого замечательного путешественника — ведь он побывал в животе у рыбы! Но оловянный солдатик нисколько не возгордился.
Его поставили на стол, и — какие только чудеса не бывают на свете! — оловянный солдатик очутился в той же самой комнате, увидел тех же детей, на столе стояли те же игрушки и среди них — чудесный дворец, а на пороге дворца по-прежнему стояла прекрасная маленькая танцовщика. Она по-прежнему держалась на одной ноге, высоко подняв другую, — тоже стойкая!
Солдатик был тронут до глубины души. Ему хотелось заплакать оловянными слезами, но он удержался. Он смотрел на неё, она на него, но они не сказали друг другу ни слова.
Вдруг один из мальчишек схватил оловянного солдатика и швырнул его в печку, хотя солдатик ни в чём не был виноват. Это, должно быть, всё тот же тролль из табакерки настроил!
Оловянный солдатик стоял в пламени, его охватил страшный жар, но жар ли это был от огня или от любви — он и сам не знал.
Краски с него совсем слезли, он весь полинял; кто мог сказать — от путешествия или от горя?
Он смотрел на маленькую танцовщицу, она на него, и он чувствовал, что тает, но всё ещё держался стойко, с ружьём на плече.
Вдруг дверь в комнате распахнулась, ветер подхватил танцовщицу, и она, как сильфида, вспорхнула прямо в печку к оловянному солдатику, вспыхнула разом — и её не стало.
А оловянный солдатик расплавился и превратился в комочек. На другой день горничная выгребала из печки золу и нашла его в виде маленького оловянного сердечка. А от танцовщицы осталась только блёстка, да и та обгорела и почернела, как уголь.
